Японцы – нация, выживающая в постоянной борьбе с жесточайшей стихией. Беспрестанные цунами и землетрясения приучили этот народ к ежедневной готовности потерять все – и заново начать строить
жизнь с нуля. Именно это и дало толчок к уникальной философии дзен, где даже ответ на заданный вопрос отменяет саму постановку вопроса. Ключевым знаком для постижения дзена является знак
«ма» (間), то есть «пустое место», или «пространство между». Этот знак состоит из двух элементов – «солнце» в «воротах храма» – и означает постоянную переменчивость: все меняется, и только
сам этот процесс остается неизменным.
Японцы – нация, выживающая в постоянной борьбе с жесточайшей стихией. Беспрестанные цунами и землетрясения приучили этот народ к ежедневной готовности потерять все – и заново начать строить жизнь с нуля. Именно это и дало толчок к уникальной философии дзен, где даже ответ на заданный вопрос отменяет саму постановку вопроса. Ключевым знаком для постижения дзена является знак «Mа»
«пустое место», или «пространство между». Этот знак состоит из двух элементов – «солнце» в «воротах храма» – и означает постоянную переменчивость: все меняется, и только сам этот процесс остается неизменным. Японское слово «человек» звучит как «нингэн» и состоит из двух иероглифов:
人 + 間 = 人間
«нин» (знак человека) «гэн» («между») человек
«Меж людей», а иначе и не человек вовсе, а только буквица от него. Ноль без палочки, свечка без фитиля и тень без хозяина.
Но из чего состоит это «между»? Да это ведь тот же самый знак, что читается как «ма» – ключевое понятие традиционной японской эстетики ваби! Тот же самый термин, который еще в раннем буддизме означал «промежуток», «пространство» и «пустоту». Знак, в котором соединились понятия времени и пространства. Состоящий из двух элементов: «солнце» в «воротах». Утро нового дня. Начало и конец цикла.
日 + 門 = 間
солнце ворота храма промежуток
Если отталкиваться от терминологии гениального филолога XX века Михаила Бахтина, японское "Ма" можно назвать хронотопом, то есть в одно слово входит понятие временного и пространственного, это особое восприятие пространства и времени.
Классическое же понимание азиатской пустоты восходит к одной из важнейших буддийских сутр, «Сутре сердца», которая была произнесена Гаутамой Буддой:
«Здесь, о Сарипутра, форма есть пустота, а сама пустота и есть форма; пустота неотличима от формы, а форма – от пустоты».
Эта точка зрения на пустоту, предложенная миру индийскими буддистами, имеет смысл только при наличии слова «здесь». Здесь – то есть «в моем нынешнем состоянии», а именно на стадии просветления. Иначе говоря, для обычного человека в его среднестатистическом состоянии она не означала ничего и лишь резала ухо логическим парадоксом – до тех пор, пока его не накрывало волной. Волной просветления. Или вдохновения. Или необходимости спасать себя и других. Желанием созидать. А также – стремлением зафиксировать эту волну так, чтобы она постоянно присутствовала в нашей обычной, практической жизни и подпитывала нас своей небесной энергией как можно чаще.
И тут на помощь пришла иероглифика. Именно для бытовой, практической жизни китайцы, а за ними японцы стали соединять все ипостаси созидательной пустоты в одном-единственном знаке. Ибо самих этих ипостасей в понятии «ма» насчитывается как минимум три.
1. Тишина между звуками.
2. Покой между действиями.
3. Пространство между объектами.
В японском понимании это «между» – временное, звуковое или пространственное – так или иначе означает промежуток, оставляемый человеком в своих деяниях для того, чтобы там, в наших делах, поселялись ками - синтоистские духи природы: если во всем, что мы делаем искусственно, не будет места для естества, то где в нашей жизни останутся боги? И если не будет тишины, как мы услышим то, что они говорят?
Разберем несколько примеров того, как конкретно японцы работают с "Ма", пустотой, в повседневной жизни.
В искусстве
Говоря о пустоте в японском искусстве, не избежать разговора об эстетике мононо аварэ («очарования печалью вещей») с ее надчувством, ёдзё, – категории, выпестованной в сознании японцев на уровне чуть ли не генетической памяти.
Для объяснения этого понятия я часто использую термин, придуманный петербургско-московским писателем, интернационализатором поэзии хайку Алексеем Андреевым в его статье «Что такое хайку?»:
«...Представьте, что вы гуляете у реки и видите недостроенный мост. Например, он доходит лишь до середины реки; или несколько свай вбиты в дно; или просто руины – несколько каменных блоков на этом берегу и еще пара на том. В любом из этих случаев моста нет. Однако вы можете моментально представить себе этот мост и сказать точно, откуда и куда он ведет. Примерно так работает поэзия хайку...»
...Метафоры и сравнения, как правило, дают «уже построенный мост»: почти всегда явно даны две вещи, из которых одна служит для описания другой («годы как пыль» или «алмазная пыль в ночном небе»). Эти пары сцеплены авторским произволом и в таком искусственном, «разжеванном» виде даны читателю. В хайку достигается более тонкий эффект – «построение моста» должно происходить в голове читателя.
Снежинки –
пыль на носках
моих сапог.
Пенни Хартер
Здесь нет ничего неестественного: «пыль» в этом случае самая настоящая, а снежинки помогли ее увидеть. Но при этом еще тянется ниточка к некоторому невысказанному ощущению от этого открытия: возникает «мост».
Иными словами, если хочешь, чтобы кто-нибудь очаровался твоим мостом, – не достраивай его до конца. Пусть читатель сам достроит его, в своем воображении, и станет твоим соавтором.
Действительно, в японском сознании ты лишь тогда человек, когда у тебя есть свое место в чем-то большем, нежели ты сам по себе, – в мире, в природе, в окружении других людей.
Неслучайно такое слово, как «манукэ» («неудачник», «недотепа»), буквально означает «не попавший на свое место». Стоит ли удивляться тому, что именно японцы стали изобретателями визитных карточек, главное назначение которых – моментальная идентификация места и роли их предъявителя?
В то же время в японском языке очень долго отсутствовало слово «индивидуум» (да, сегодня уже придумано слово «кодзин», «человекединица», но именно для обозначения понятия, импортированного с Запада). Мы на Западе привыкли поощрять раскрытие человеком своего неповторимого «я», плодя многочисленные сказки о суперменах. Но в японском понимании человек – это всегда часть чего-то большего.
Все классическое японское воспитание нацелено на то, чтобы избавить человека от любования своим эго, научить его ставить интересы других людей выше своих собственных. Единственным местом, куда можно уйти от общества, для японцев всегда были горы, потому и отшельников называли «сэннин», то есть «живущий на горе».
А вот для такого понятия, как «частная жизнь», места в японском сознании до сих пор не нашлось...
В общем и целом, разбираясь с японским сознанием, мы, люди Запада, сталкиваемся с диаметрально противоположной схемой отношений общества и индивида, а еще точнее – схемой отношений между местом для человека и пустотой, которую он должен заполнить собой. И в этом смысле для японца особенно курьезно слышать, например, как тот же Элтон Джон страдает от того, что «мы можем построить мост между нами, но пустое место всегда останется» («We can build a bridge between us, but the empty space remains»). Ведь с точки зрения «очарования печалью вещей» это пустое место и завершает идеальную картину мира.
В традиционных японских театрах кабуки и но все представление полностью строится на манипулировании с "Ма". Движения актеров, песни и речитативы, удары и выкрики барабанщиков, расположение фигур на сцене, меняющиеся композиции масок – все основано на балансе между присутствием и отсутствием, звуком и тишиной, движением и покоем, чтобы вызвать максимальное сопереживание у публики. Актеры и танцоры годами тренируют ритмы и паузы в диалогах, жесты и позы в танцах, оттачивая внутреннее чутье, позволяющее им контролировать ма от одного «высказывания» до другого.
Об уровне их мастерства так и говорят: «У нее отлично развито чувство "Ма"» или, наоборот, «Его "Mа" пока еще слабовато». При этом следить за своим "Mа" – вовсе не то же, что контролировать скорость танца или речи. Здесь главное внимание уделяется не тому, что присутствует в движении или звуке, а тому, что там отсутствует, – пространству, покою и тишине, которые в итоге и выносятся на суд зрителя.
В доме
Долгота времени зависит от наших мыслей,
А широта пространства – от наших чувств.
Для того, чей разум свободен от забот,
День тянется дольше тысячелетия.
Но для того, чье сердце велико,
Даже крохотная каморка будет просторнее
Места между небом и землей.
Хунь Цзычен «Вкус корней» (1590)
Пустота – один из важнейших элементов японской архитектуры и дизайна, где главная цель – «создать ощущение места» (мадори). Традиционный японский дом в принципе представляет собой ящик в ящике. Этакая разборная шкатулка, у которой свободно движется почти любая стена. Дом постоянно меняется с изменениями природы от одного времени года к другому.
Когда наступает жаркое лето, внешние стены снимают вообще, а внутренние ширмы раздвигают, чтобы ветер мог свободно гулять по жилищу. Если же зайти в традиционный японский дом, взгляд тут же провалится в токоному – неглубокую нишу в стене.
В ней может стоять ваза с веточкой икебаны. А могут висеть иероглифы тушью на шелке. Иногда там размещают курильницу для благовоний. Но в большинстве случаев назначение у этой ниши вполне практическое.
Сидя напротив ниши, обитатели дома приводят свои мысли в порядок и, растворяя в нише свое «я», слушают тишину. Считается, что токонома появилась в японских домах с раннего Средневековья под влиянием эстетики дзен. Согласно японскому этикету, место, где человек сидит спиной к священной токономе, считается самым почетным в доме. Сидящий спиной к токономе, в которой хранятся традиционные ценности дома, сам оказывается на уровне почитаемых ценностей (то же касается и места у домашнего алтаря). Это место, спиной к токономе, обязательно предложат гостю в знак уважения. В свою очередь, гостю положено, демонстрируя свою скромность, всячески отказываться от этого почетного места.
В обороне
В случае землетрясения или цунами вы должны бросить все и немедленно бежать на детскую площадку. Таких площадок на каждый отдельный район каждого, даже самого густонаселенного города по закону должно быть несколько, и расположены они так, чтобы добраться до них мог любой человек откуда
угодно не дольше чем за минуту-две. Потому что именно там, на детских площадках, нет ничего. Ничего, что на вас может рухнуть, придавить обломком стены или рассечь пополам осколком оконного стекла.
Ничего, кроме двух водонапорных колонок, расставленных по бокам наподобие ворот на футбольном поле, потому что под каждой такой площадкой вкопан в землю гигантский резервуар с водой – первое, что вам понадобится, когда от главной опасности вас уже оградит спасительная пустота...
Ну а говоря об обороне гражданской, тут же вспомним об обороне персональной. Ибо второй, не менее частотный знак пустоты читается как «кара», он же «сора» (в значении «небо»), и мы давно употребляем его в русском языке – в таких словах, как «караокэ» («пустой оркестр») или «каратэ» («пустая рука»).
пустой
Танакасэнсэй – седой японец, черный пояс восьмого дана, «боевая машина смерти», приезжающий каждой весной в Калугу тренировать наших людей искусству карате, отвечая на вопрос, который задали наши детишки про «самый главный секрет карате» сказал:
"Карате – это не искусство убивать и не искусство защищаться. Карате – это стиль жизни, при котором ты не оказываешься в ситуации, когда приходится его применять.
В еде
Говоря о японской еде, стоит вспомнить один из самых частых моветонов, который по незнанию допускают иностранцы, впервые попав в Японию. Касается он главной святыни японской нации – риса.
Который потомки Аматэрасу испокон веков едят сваренным без всего. Иностранные же гости в подавляющем большинстве, шокируя несчастных хозяев, так и норовят то залить рис соевым соусом, то добавить в него масло, соль или еще какой-нибудь кетчуп. Японцы, конечно, люди воспитанные, в чужую тарелку стараются не заглядывать. И конечно, замечаний вам постараются не делать.
Особенно если вы здесь ненадолго. Но те, кто пробыл в Японии дольше недели, постепенно начинают чувствовать: чтото не так. Что белоснежный цвет вашей главной еды на самом деле не цвет как таковой, а чистота за отсутствием всякого цвета. Что именно отсутствие лишнего вкуса и есть настоящий вкус риса, который нельзя смешивать ни с чем. И что даже суси в соевый соус макать следует исключительно рыбой, но ни в коем случае не «пачкать» девственно чистый рис никакими добавками.
В языке
Для изучающих японский язык пустота, с которой приходится работать, выражается в двух важных особенностях. Во-первых, как ни странно это звучит, в японском нет будущего. Ведь никто не знает, что его ждет впереди. Чего бы ты ни ожидал от завтрашнего дня, что бы ни планировал на год вперед – все может пойти прахом из-за очередного цунами, землетрясения или тайфуна. Поэтому для обозначения всего, что еще только может случиться (а может и нет), есть парочка простеньких глагольных суффиксов, которые переводятся как «наверное».
Вот и сравним.
Английский: «Завтра я волеизъявляю смотреть этот фильм» (I will watch this movie tomorrow).
Русский: «Завтра я буду («разбужу себя так, чтобы») смотреть этот фильм».
Японский: «Завтра я смотрю этот фильм, наверное».
И ведь что интересно – именно при такой организации отсутствия гарантированного будущего именно японцев ценят по всему миру как надежнейших бизнес-партнеров. Которые стараются выполнять свои обещания даже ценой карьеры, а то и жизни.
И хотя, по мнению многих западных аналитиков, Япония все еще остается по многим параметрам закрытой от остального мира и весьма консервативной страной, во всем, что касается социальных гарантий, просчитывания банковских, юридических, медицинских, производственных и прочих житейских рисков, а также предупреждения технологических катастроф, именно японское общество пока впереди планеты всей. По моим ощущениям – лет на пятнадцать, не меньше.
Второй «пустотный» эффект их языка: в вежливой японской речи стараются обходиться без местоимений. Воспитанные японцы стараются не просто не «якать» или не «тыкать», но даже и не «выкать». То есть, конечно, все эти местоимения у них есть, все в порядке. И если очень нужно, они могут сказать «я», «ты» или «вы» тремя-четырьмя, а то и пятью разными способами. Но стараются этого не делать. И в этом им помогает трехмерная японская грамматика. Поскольку к японским глаголам можно привинчивать «хвостики», указывающие направление движения от говорящего к слушающему и обратно не только по горизонтали, но и по вертикали. Благодаря чему местоимения можно вообще никак не употреблять.
– Пожалуйста, забирайте это к себе наверх! – дарит тебе зажигалку в баре случайный японский паренек.
– Нам два пива сюда вниз, пожалуйста! – просишь бармена, стоя на приступочке сантиметров на двадцать выше него.
– Присаживайтесь, – приветливо кивает он. – Сейчас вам официантка сбоку поднесет...
Так, наверное, мыслят рыбы. Или птицы? В общем, те, у кого в сознании еще осталось вертикальное измерение мира. А также благоговейное отношение к личному пространству. А еще точнее, к месту для жизни духов природы – как в окружающих, так и в самих себе.
В жизни после смерти
Любители японского кино и комиксов манга подтвердят, как страстно эта нация предана сочинительству всевозможных «ужастиков» – историй о привидениях, хорроров, телепередач о загробном мире и тому подобной оккультно-мистической жвачке для впечатлительного обывателя. Но если окинуть мысленным взором галерею их чудовищ и призраков, можно заметить одну любопытную деталь: среди традиционных японских «пугалок» нет такого персонажа, как зомби. То есть сегодня, под влиянием Голливуда, иногда появляются и они. Но в классическом фольклоре таких креатур, как «живой мертвец», вы практически не найдете. Неупокоенные души, злые духи, оборотни, привидения, демоны, оживающие предметы и так далее – сколько угодно. А зомби – нет. И вот почему.
Примерно до VIII века японцы хоронили умерших либо в земле (как правило, в сидячей позе), либо так называемым «воздушным» способом: просто оставляли своих покойников в лесу или на скале, чтобы тех склевали птицы и обглодали дикие звери и таким образом они бы вернулись обратно в природу (сегодня похожие традиции сохранились разве только в некоторых штатах Индии).
Однако с развитием буддизма начала широко применяться кремация. Поскольку в буддизме тело покойника считается нечистым, оно должно быть предано огню. Проповедники стали активно исправлять «варварские» способы обращения с трупами: они собирали по горам и лесам останки, лежавшие под открытым небом, сжигали их и проводили поминальные обряды. И постепенно в Японии «воздушное» захоронение было почти полностью вытеснено, а практика предания земле без предварительной кремации, хотя и сохранялась кое-где до начала ХХ века, была фактически упразднена по завершении Второй мировой войны.
В их могилах нет покойников, вот в чем дело. Есть только урны с прахом усопших, которые ставят в семейные склепики из мрамора или другого камня. И потому атмосфера на их кладбищах совсем не такая давящая, как у нас. Ты стоишь перед надгробием и думаешь о самом усопшем, а не о том, что творится с его телом под землей. Ведь все бренное, что от него осталось, уже очистил и забрал на тот свет огонь. А там, в склепе, осталась лишь его личная, неповторимая пустота.
Ибо есть только тот свет и этот. И – Ничего посередине.
Связаные материалы:
Последние материалы:
Старые материалы:
|